Ольга Злотникова
Родилась в 1987 году в Минске. Училась в Белорусском государственном университете культуры и искусств. Стихи печатались в журналах «Неман», «Немига литературная», «Наш современник», «Пролог», «Кольцо А», в «Литературной газете», сборниках «Созвучье слов живых» (Брест, 2010), «Новые писатели» (Москва, 2011), «Мы – маладыя» и др. Победитель республиканского литературного конкурса молодых поэтов в г. Бресте (2010). Автор книг стихов «Зарождение звука» (Минск, 2011), «Одуванчиковый мед» (Таганрог, 2015). Живет в Минске.
* * *
Пахать себя до дури без сохи,
мести себя, как бабкина метла,
вытаскивать за волосы стихи
из общего кипящего котла:
щипцами акушерскими тянуть,
родную пуповину отсекать,
проточною водою обмывать
и к матери
выкладывать
на грудь.
* * *
Бывает так, как будто я — не я,
как будто я была уже когда-то.
И сыновья счастливые бегут,
и смех звучит за точкой невозврата.
Рассыпалась, как бусы, по земле:
сын соберёт и сложит аккуратно
в своё ведёрко, белое, как смерть,
и не вернёт сокровище обратно.
Смотрю на сыновей: их тоже как бы нет,
им пять и сорок пять как будто лет,
и на меня глядят, как на старуху.
И младший тянет жилистую руку —
меня поить колодезной водой,
и он меня не помнит молодой…
Сломалось время. Выбилось из сил.
Часы устали ждать и суетиться.
А может быть, сознание подводит,
и жизнь моя надломленная — снится?
Я отряхну саму себя, как сон.
Всё, кажется, уже когда-то было.
Растерянно, как дети в темноте,
меня зовут отчаянно все те,
кого любила.
ДИПТИХ
1.
А жизни, где криво, косо,
а времени, что впустую,
не жалко мне, потому что
мы все остаёмся с носом,
когда переходит вера
в смеющийся знак вопроса:
он смотрит не зло — с прищуром,
лукаво — точь-в-точь мальчишка,
и думаешь сходу: — Дура!
И на пол бросаешь книжку.
2.
Всё прозрачно, куда прозрачней,
чем болезнь и чужая муть.
Мы семьёй собрались на дачу —
лишь бы съехать куда-нибудь.
Покосился забор — и чёрт с ним,
сныть некошена — ей туда ж.
Мир задумчив, дремуч, нечёсан,
неуютен, как дворик наш.
В мире тоже хватает гнуса,
шили набело — вкривь и вкось,
чтоб нечаянно обернуться
и опешить: ведь всё сбылось.
* * *
Подай, принеси, обслужи,
работай за ломаный грош,
но главное, что не во лжи,
а честно и трудно живешь.
Пожалуйста, не осуди
меня, правоверный сосед:
вторую неделю — дожди,
вдобавок — бумажка за свет.
Голодные кошки кричат,
ребенок игрушкой долбит
по стенам. Ты думаешь — ад?
Да нет — человеческий быт.
* * *
Смурная, глядишь за окошко:
там черные сосны стоят,
а в рюмке — фруктовая мошка
хлебнула разбавленный яд.
До фильтра докуренный «Космос»,
до ручки дошедшая — ты.
Вплетается в чёрные косы
узорный венок пустоты.
Недвижная мошка на глади
прозрачнейшей слёзной воды.
И ты выпиваешь, не глядя,
и водку, и мошку, и дым.
MELANCHOLIA
1.
Циничный привидится Лосев,
Иванов, Бог весть еще кто,
когда перед выходом в осень
стоишь на пороге в пальто.
В потемках, в углу коридора
блефуют к ночи зеркала,
и вечный виновник раздора,
как призрак квартирного вора,
глядит на тебя из стекла.
2.
В автобусе хомо советикус
безрадостно смотрит в окно,
и цветика-семицветика
ему не дано, не дано
огнива, ковра самолета,
так — пыль выбивать из ковра.
Никто по фамилии кто-то,
работа, работа, работа,
аврал, каптоприл, доктора,
и душный автобус с утра.
* * *
«…Твоя любовь,
дыша, в меня их обмороком входит».
Н. Делаланд
Случается ведь обморок вещей,
когда они мертвеют на минуту,
и ты не знаешь, как себя назвать
средь них, и их названья тоже
затеряны в пустотах бытия:
вот шкаф, он больше шкафом не зовётся,
и мать его — смолистая сосна
сосною быть перестаёт,
и больше — вся материя беззвучна,
беспамятна, неузнана, беззуба —
губами ловишь воздух — и ни слова
в нём больше не звенит,
и мелкими горошинами — звуки
отскакивают в пустоту,
где всё — возможность,
и предел вещам не задан,
и жизнь — предвосхищение вещей.
Они очнутся, ты их назовёшь:
кровать и стол, пиджак повис во мгле
на стуле колченогом и убогом,
и книга распласталась на столе.
А было так: не липкий влажный морок,
а голое внезапное ничто.
И ты обезоружен перед Богом.
* * *
памяти Вениамина Блаженного
Господь, я Твоя собачница
и Твой озорной щенок.
Я псина Твоя, дурачиться
люблю у хозяйских ног.
В беде начинает сниться мне,
как будто собаке — кость,
худая Твоя десница
на лапе моей, Господь.
Ты чешешь меня старательно,
и я всё машу хвостом.
Мы кровными стали братьями
с блохастым живым Христом.
* * *
Смерть пропоёт на суахили
или по-русски пробубнит.
А помнишь сказку: жили-были,
потом — сосна, земля, гранит?
Ворона под окном смеётся
гортанным старческим «Крра!»
А мне вставать ещё до солнца,
мне на работу в пять утра.
Ты говоришь: — Да бредни это,
ложись-ка спать! — И верно — сплю:
в пижаме солнечного цвета,
из секонда, где прошлым летом
всё продавали «по рублю».
* * *
Как это просто, как это легко:
был человек, и вот его не стало,
вот он идёт в засаленном трико,
вот он лежит, смешной, под одеялом.
А делал так: накрывшись с головой,
тщедушным телом, раскалённой кожей
он прорастал в продавленное ложе:
— О Боже, Боже, я ещё живой.
Сегодня, завтра — смилуйся, мой Боже!
А что потом? — по кругу — мысли — сон,
огромных окон черные глазницы,
две медсестры, их взгляды, жесты, лица,
халатов неживая белизна…
И всё сбылось: болезнь, больница, сон,
но не медсёстры — белая палата
и два худых, прокуренных медбрата.
…Пусть я — не он, пусть это только лепет
пугливой девочки, невинный забобон,
и время терпит.
* * *
Прощанье с детством длиною в жизнь.
И у черты последней
помнишь, на велике как кружил
по двору, пятилетний?
Поодаль мама стояла, вся
сотканная из света.
Вот и достаточно для тебя —
помнить хотя бы это…
